Превед, мёд-медь!

Известно, что казахскоязычный и русскоязычный миры существуют по правилам геометрии Лобачевского, то есть им параллельно друг до друга, и пересечься они способны только в глубоком космосе либо в 2050 году. Что характерно, переводы казахской литературы на русский язык и наоборот только усугубляют положение. Хотя цель-то изначально противоположная.

С поэтическими переводами всегда все было сложно. Слишком специфические тексты, знаете ли - попробуйте конгениально перевести на казахский “И грудь - велосипедным колесом /А ягодицы - к морю полуправд”. Иногда кажется, что такое и переводить не надо. Зачем свободному казахскому народу ягодицы моря полуправд? Ведь даже есенинское “листьев медь” в одном из классических переводов значится как “бал шырыны”, то есть “листьев мёд”. Я там был, медь и пиво пил…. То же самое, к примеру, с переложениями МАКАТАЕВА на русский - часто смысл стихотворений просто перевран. Отчасти потому, что адекватно и при этом поэтично перевести в плоскость русского языка те же “Белгісі тұр ма ағаның / Бетіме неге қарадың?” (русское слово “дядя” не передает всей смысловой палитры казахского “аға”) прак­тически невозможно.
Проза, казалось бы, должна даваться полегче: воспроизведи в удобоваримой форме контекст - и дело с концом. Но трудности, как оказалось, есть и на этом благородном пути.
Советская переводческая школа была велика как в своих достижениях, так и в грехах. Например, из “Слов назидания” Абая в славном социалистическом переводе были удалены все резкие выпады, лексика многократно смягчена, и в целом из памфлета “Қара сөздер” превратились в аллегоричные наставления в стиле “восточная мудрость”. Разумеется, под огранку попал не только главный казахский писатель - всем досталось (в разной степени).
Так, “Көксерек” Мухтара АУЭЗОВА и хрестоматийный перевод ПАНТИЕЛЕВА - вообще разные произведения. Самая главная ошибка, которой пропитан классический перевод, - изменение авторского отношения к волку, который, как известно, для казахов тотемное животное. Как отмечает Аслан ЖАКСЫЛЫКОВ в статье, посвященной переводу рассказа, кульминационная сцена вообще вся перевернута с ног на голову. У Ауэзова волк не узнает Курмаша, у Пантиелева - узнает и хочет уйти от конфликта. В “Көксерек” волк вырывает у мальчика глаз и проглатывает, в “Сером лютом” - просто ранит щеку. В оригинале волка убивает табунщик Бейсенбай, в переводе - охотник Хасен. Короче говоря, аутентичности вообще никакой.
Независимый Казахстан, казалось, должен был исправить все перегибы прежнего режима. Но, судя по существующим и издаваемым ныне переводам, пациенту лучше не стало.
Вот, к примеру, повесть Оралхана БОКЕЕВА “Жетім Бота” (“Осиротевший верблюжонок”). Очень цветистая, в стиле магического реализма, с мистическими элементами вещь. Надо сказать, что казахские писатели вообще не пишут просто, они сочиняют, упиваясь родным языком, их тексты полны аффирмациями, сложными образными конструкциями, игрой смыслов. Одно слово может содержать под собой огромный культурный пласт, и именно поэтому каждое слово дорого. Но переводчикам это все не очень важно. В “Жетім Бота” есть кульминационная сцена сближения мистической девушки Акботы с архитектором Тасом. Трепет невинной девчонки очень тонко и подробно расписан Бокеевым, и эпизод с обнажением - его неотъемлемая часть. В переводе А. КОНЧИЦА (изд-во “Аударма”, 2011) эпизод полностью удален. Никаких вам “Смотрите на меня, смотрите не стыдясь, хорошо смотрите, мои бедра, руки в родинках, это кровь бурлит, если гвоздь проткнет любое место на теле, то она пойдет не останавливаясь…”. В оригинале - “Міне, қараңызшы, аға, ұялмай дұрыстап қараңызшы, бүкіл екі қара саным, білегім теңбіл-теңбіл, бұл терінің ар жағындағы шығатын жер таппай ұйыған қан”. Победил не то аскетизм переводчика, не то просто пофигизм, подкрепленный индифферентностью всего выпускающего корпуса - переводчик переводчиком, а редакционная коллегия где? Или это политика?
Когда Анатолий КИМ сделал перевод “Пути Абая”, то его тоже подловили на искажениях. Он, например, использовал для передачи духа романа такие фразы, как: “Вчера кочевники, пастухи и табунщики, сегодня боевики, джигиты рвались в бой”. Какие боевики в казахской степи XIX века? Тогда же была только братва, реальные пацаны! Базара нет.
Кроме того, писатель допустил неважные для себя, но критичные для казахов оплошности в описании пола, возраста и масти лошадей, на которых ездят главные герои. Перепутаны также казахские рода и племена, а в одном эпизоде Садыр и Матай названы баями, хотя это род найманов. Это примерно то же самое, как если написать в “Войне и мире”, что Москва - хороший человек.
А ведь это то, что бросается в глаза - прошерстив весь переводной фонд, наверняка можно найти целые тома случайных ляпов и намеренной трансформации смыслов. Самое же главное в том, что такие поспешные, непродуманные и явно “левые” переводы лишают казахскую литературу ее особого духа, колорита. Грубо говоря, русско­язычных читателей надувают и обворовывают.
Нам, конечно, не привыкать к такому обхождению. Но все равно неприятно.

Тулеген БАЙТУКЕНОВ, рисунок Владимира КАДЫРБАЕВА, Алматы