Мой номер Р37095

Александра Алексеевна ЧЕРЕДНИЧЕНКО.
Родом из села Печеничено, Смоленская область, Россия.
В 1941 году было 13 лет.

     Отца сразу забрали на войну, мама наша к тому времени уже умерла, мы с братом остались с мачехой - не любила она нас.
Не помню, сколько времени прошло, наверное, 1942 год был. Но в общем… поругались чего-то с мачехой. Ох и обиделась я, сбежала из дома. Прибилась к каким-то двум женщинам, шли мы куда-то долго… А потом попала в лес к партизанам - там жили целые семьи.
Немцы организовывали карательные отряды, искали партизан. Там нас и обнаружили. Всех, кто не успел сбежать, забрали. Привезли в пересыльный лагерь, а потом поместили в вагоны и повезли. Я не знала куда. Да и вообще толком ничего не понимала: деревенская глупая девчонка, совсем одна, ни одной родной души рядом.
Это был март 1943 года. Мне еще 15 лет не исполнилось.

***

Я попала в концлагерь Майданек в Польше. Первое, что помню, трехъярусные нары в бараках. Я спала на самом верху.
А через три дня… Вот… Тогда страшно было… Женщин, которые были вместе с детьми, отправили на работу. В этот момент в бараки приехали немцы и стали угощать маленьких хлебом: мол, идите к нам, мы вас накормим. Детишки и пошли, а их посадили в машину, похожую на самосвал, и… больше мы их не видели. Что творилось, когда женщины увидели, что их детей увозят!.. Это была первая шоковая рана. Тогда я радовалась тому, что рядом со мной нет моего брата. Не знаю, почему попала в барак со взрослыми и меня не тронули… То ли ростом была высокая.
Из-за возраста и проблем со здоровьем Александре Алексеевне трудно вспоминать.
- Вы только не перебивайте меня, иначе я потеряю мысль, - просит она. - Потом зададите все вопросы.
И тетрадочку в руки берет. Здесь вся ее лагерная жизнь, написанная от руки. Об этом она никому не говорила, но и забывать не хотела. Вот и выплескивала все чувства и эмоции на эти страницы в клеточку. А говорит со мной и будто опять возвращается туда. Задумывается. Замирает. Прикрывает лицо рукой, будто боится что-то увидеть:
- Ой, забыла. О чем я говорила?
- Вы говорили, что рубашки шили полосатые, - подсказываю.
- Ах, да. Рубашки. В лагере правило было: если работа сидячая, нельзя вставать. Это было проще. А вот если, наоборот, нужно работать все время стоя, то не все выдерживали, присесть-то нельзя ни в коем случае. Провинишься, для всех одно наказание: на бегу ложись-вставай, ложись-вставай, ложись-вставай. Не смог подняться? Получай плетку. А упадешь от бессилия, добьют.
Помню, послали нас на огород капусту кольраби убирать. Если кто хоть кусочек съест и это немцы заметят, накажут всю бригаду. Так и произошло однажды. Пригнали нас к бараку, в котором мы обычно ели. Там скамейка. Положат на нее человека, руки-ноги свяжут и плетками бьют. И мне тогда попало. А после этого в ревир - лагерную больницу. За три дня не поднимешься - в крематорий.
Меня две полячки-заключенные, рядом с которыми я жила в бараке, поддерживали. Эти женщины научили меня читать по-польски и подарили мне молитвенник. Подъехала к ревиру телега, которую вместо лошадей тянули мужчины-заключенные, а на ней большой ящик в рост человека. Заходят они в бараки и грузят в телегу всех больных по списку. А я лежу и своей очереди жду. Дошли до того ряда, где моя кровать стояла, и ушли - не брали больше людей в тот день. Я тогда не понимала, что такое молитва, просто строки из той книги польской про себя вспоминала… И снова осталась жива.

***

Вы спрашиваете, что мы ели?
Этот вопрос я задаю, когда младшая дочь Александры Алексеевны заносит в комнату поднос с чаем и сладостями.
- Муку каштановую, разбавленную водой, да брюкву, а в конце войны просто очистки. Представляете? С такими продуктами я дожила до 90 лет. Надо же. Никогда б не подумала…
И тут она даже неслышно смеется. Но потом опять вспоминается страшное.
- Из лагеря сбежали девушки-военнопленные. До сих пор не пойму, как у них это получилось: вокруг конвой стоял в три ряда. Их поймали… Поставили на аппельплаце - площади, на которой каждый день перекличку проводили, виселицы. Весь лагерь выстроили и заставили смотреть на то, как этих девчонок убивать будут. Сначала их собаками травили. Бедняги все в крови, искусанные - страшно смотреть, а голову опустишь, тут же по морде получишь. Немцы приговаривали: захотите сбежать, с вами будет то же самое. Потом их повесили.
Евреев тоже в наш лагерь пригоняли. Но они в бараки даже не попадали, сразу - в крематорий. Я, слава богу, далеко от него жила.
А когда наши войска взяли Львов, в Майданеке началось повальное уничтожение заключенных. И в крематории сжигали, и в газовых камерах травили. Знаете, когда люди горят, запах в воздухе становился невыносимо тяжелым, мы задыхались от него - ходили с мокрыми тряпками на лице. Видели, как выгружали людей, погибших в газовых камерах. Их выносили и скидывали в грузовики, некоторые были сцеплены по два-три человека, наверное, они хватались друг за друга, а потом их не могли разъединить.
А я? Что я? Была, как безбилетный Харитоша - куда погонят, туда и шла, даже толком ничего не понимала: ребенок же еще, что с меня взять…

***

Не знаю, почему меня и других заключенных немцы тогда не уничтожили, а стали гонять из лагеря в лагерь. Фашисты на мотоциклах, мы пешком. Шли по трое: два человека (те, которые с краю) идут, третий (посередине) спит. А вокруг поля, засеянные какой-то травой - длинные трубочки с желтыми цветочками. До сих пор не знаю, что это за растение, наверное, для скота его сеяли. Мы, когда видели эту траву, с голодухи не могли удержаться - бросались в поле, срывали ее и ели. Она сочная - вместо еды и воды. Мы бежим, а немцы по нам стреляют. И я ведь тоже бегала за этой травой, пули свистели, а меня даже не ранило. Понимаете? Вот какое чудо.
Так мы дошли (даже не помню, сколько дней были в пути) до лагеря Равенсбрюк. Это потом я узнала, что он располагался на севере Германии и был крупнейшим концлагерем для женщин. Стена двухметровая, колючая проволока и земля черная-черная, чем-то засыпанная. Там я пробыла совсем недолго, нас погнали дальше. В Бухенвальд. Нас осталось совсем мало: многие по дороге погибли, в тех полях остались. В Бухенвальде нас охраняли полицаи. Среди них были все, в том числе и наши предатели, которые вместе с фашистами отступали на запад. Как же они выслуживались перед немцами…
В нашем бараке жили девушки-военнопленные. Они вроде концерт какой-то устроили: стихи читали, пели, говорили о победе. Кто-то донес в комендатуру. Весь лагерь выстроили, и целые сутки мы стояли на штрафном аппеле. Январь. Холод. На нас полосатые платья, в которых мы постоянно ходили, платки, колодки на ногах, сверху одеяло. А стоять нужно неподвижно, нарушишь строй - тут же накажут. Там, где за порядком следили полицаи, половина людей замерзли, а нас охраняли молодые немцы. Как только их начальство в сторону отойдет, они шепчут: «Топи-топи». Мол, двигайтесь, переступайте с ноги на ногу. Поэтому с нашей стороны мало кто замерз до смерти… Хотя всем, конечно, досталось.
12 апреля нас опять погнали в дорогу. Знаете, уже не было сил о чем-то думать. Мы были как мумии. Безразлично, убьют тебя или нет. Куда ведут, зачем? Я вообще ничего не понимала. 35 килограммов весила. Опухла с голоду: у меня лицо было круглое, как мяч, и руки, как будто надутые. Гонят - иду. Вот и все. Дошли мы до Эльбы. А там все было заполонено отступающими немцами…

***

22 апреля нас освободили наши солдаты. Сказали: идите куда хотите, ищите еду. Разбились мы на группки, меня под свою опеку взяли русские девушки-военнопленные. Забрели в какой-то подвал, а там бочки с патокой, рульки колбасы. Смотрим и глазам не верим. Набрали всего и стали место для ночлега искать. Пришли в длинный барак (видимо, раньше там рыбаки жили) возле переправы, там много наших из лагеря было. Стали еду на печи готовить. Запах такой… Не передать! Наелись. Ночью крик - аж жутко. А когда рассвело, увидели мы, как много вокруг мертвых, животы у них раздуты. Наелись в последний раз… А мне те девчонки, с которыми я была, давали всего по чуть-чуть, хоть и кушать очень хотелось. Так бы, наверное, и я в том бараке осталась. В тот день у нас и вовсе все продукты солдаты забрали и выделили нам человека, который готовил на всех и приносил нам еду.
А потом мы попали на советский пересыльный пункт. Нас сопровождали наши же солдаты. И давай они нам говорить: «А-а-а, вы с немцами были». Отношение, конечно… Пересыльный пункт - длинное здание, столы, покрытые красной материей. И вопросы задают: как попал в Германию? где был? кто твои родители?… А с меня что взять - я ребенок. Там мы прожили три месяца. В первый нас просто допрашивали, во второй мы работали, разбирали станки на местном заводе, их отправляли в Россию. Там же и немки были, мы видели, как наши солдаты с ними крутили. Потом снова проверки. Я их прошла, дали справку и отправили домой. Мне было 17 лет.

***

Приехала я. И что? Никому и нигде не нужна. Сначала долго в больнице лежала - из Германии я вернулась со второй группой инвалидности. Учиться не принимали. Завербовалась и уехала ремонтировать железную дорогу Москва - Брест.
Замуж вышла. Четырех дочерей родила.
- У вас здесь был номер? - Я смотрю на ее левую руку.
На тыльной стороне круглый шрам и остатки синей краски - черточки, которые некогда были цифрами.
- Да, номер Р37095. Буква означала национальность. Многие считали: раз я там была, значит, немцам помогала. Нас до конца 80-х годов вообще не признавали. Только потом реабилитировали. А так все мы скрывали, что были в Германии. Я об этом даже мужу долго не рассказывала, не то что детям или посторонним…
А когда был этот номер, меня постоянно спрашивали: почему? откуда? что ты там делала? Некоторые смотрели косо. Как же мне это надоело. Я тогда в шахте работала. Пришла с работы, намочила руку и засыпала ее чем-то… Подожди, чем же я ее засыпала? Не помню уже…
- Марганцовкой, наверное, - подсказываю.
- Может, и марганцовкой. Так у меня этот шрам и образовался. Память на всю жизнь.

Оксана АКУЛОВА, фото Владимира ЗАИКИНА