Санжар МАДИ: Не называйте меня няшкой!

- У вас же амплуа милейшего парня, няшки, а в фильме вы прямо по лицу бьете, точнее, по морде лупите…

- Ох, только не называйте меня няшкой! Это слово да еще и “патриотизм” от постоянного использования давно утратили первоначальный смысл. Образ подонка был настолько в кайф, что не хотелось из него выходить, потому что я устал от амплуа, которое на меня навешивают. Осточертело до безумия быль милым, симпатичным парнем. Когда мне звонят с подобными предложениями, я предлагаю обратиться к кому-то другому. Это все не моя история, и хочу дистанцироваться от нее как можно дальше. А в “Кровавом транзите” я играю современного мафиозника, прекрасно одетого и работающего по интернету, в отличие от Жандоса Айбасова, который олицетворяет олдскульного коллегу, такого товарища из девяностых, не брезгующего рэкетом.

- Как оказалось, что два столь харизматичных актера встретились в монгольском фильме? И не тесно ли вам было?

- Не знаю, гордиться этим или переживать, но незаконная добыча золота и наркотики - это главные статьи преступного мира в Монголии, а занимаются этим почему-то выходцы из Казахстана, покинувшие страну еще в девяностых годах. Поэтому нас и пригласили на эти роли. Что касается Жандоса, то он мой духовный брат, мы состоим в одной каскадерской команде “Номад”, и в фильм он попал по моей рекомендации. Но если было бы нужно, я и свою роль ему отдал бы, так что нам не может быть тесно на одной площадке. Наоборот, в таком тандеме было легче снимать многие трюковые сцены.

- Какая из них оказалась самой сложной?

- Поединок на ножах. Большая часть съемочной бригады “Кровавого транзита” - американцы, а у них в кино очень жесткие инструкции касательно безопасности актеров. Если, например, в кадре есть оружие, то должен быть специальный человек, который носит его в кейсе, пристегнутом к руке, перед самым моментом съемок достает его, проверяет, демонстрирует, что из этого оружия невозможно сделать реальный выстрел, и только потом отдает в руки актеру. Естественно, в сцене драки у нас ножи были ненастоящие. Но когда мы репетировали сцену, то увидели, что лезвие бутафорского ножа вибрирует: видно, что оно легкое. Поэтому попросили режиссера заменить ножи на настоящие. Он сначала пришел в ужас: “Нельзя! Правила, опасность...” Мы сказали, что мы казахи и нам все можно. Если потребуется, напишем расписку, что не имеем претензий и понимаем опасность. Поскольку дело было в Монголии, мы убедили режиссера. И потом очень долго в любую свободную минуту репетировали сцену, чтобы почувствовать друг друга, как в танце.

Еще очень сложно было играть в наручниках, особенно драться. Как-то во время подготовки к фильму я не подумал, что хотя бы для сцен боя нужна подделка. В результате постоянно ранил руки наручниками. В итоге под металлом у меня были открытые раны, которые перед съемкой приходилось маскировать и прятать.

- Это правда, что интересно играть подлецов?

- Самые лучшие роли, которые мне удавались, - это как раз мерзавцы. Там есть что играть, есть предыстория. Ведь что-то заставляет человека стать отрицательным персонажем: нелюбовь родителей, предательство, другие обстоятельства. Очень мало людей, которые от рождения, что называется, сдвинутые по фазе. В любом случае надо любить своего героя и понимать его, иначе тебе не поверят.

- Если вы спортсмен и каскадер, почему не выпирают бицепсы?

- Я, видимо, по конституции не мускулистый. Два месяца назад, когда я интенсивно готовился к съемкам, приходилось тренироваться дважды в день, сидеть на строгой диете, вот тогда появились мускулы. Но как только изменился режим - они исчезли. Моя задача не полнеть, это тоже непросто, потому что я шокоголик - зависимый от шоколада человек. Если не съем сто граммов горького шоколада в день, то начинаю нервничать.

- В какой стадии ваш роман с Голливудом?

- Он только начался. Это гора, на которую все время надо карабкаться, доказывать, что ты стоишь чего-то. Нельзя сделать промаха в выборе роли, не подходящей для тебя, потому что на актере очень легко могут поставить крест за единственную неудачу. С другой стороны, здесь, в Казахстане, я порой чувствую, что достигаю какого-то потолка: мне предлагают однотипные роли. Можно было бы почивать на лаврах, отращивать живот, заняться бизнесом, но я слишком обожаю кино, чтобы выбрать такую позицию. Зато вот сейчас завязывается роман с театром. На конец апреля уже была назначена премьера моноспектакля, подготовленного большой интересной командой, на сцене Дворца Республики, но в итоге мы решили перенести ее на сентябрь.

- Насколько значим для вас приз за лучшую мужскую роль в фильме “Амре”, полученный на фестивале Richmond International Film & Music в Америке?

- На самом деле это моя первая профессиональная награда и оценка! Почему-то до сих пор такое ощущение, что меня не воспринимали всерьез как актера. Хотя фильм “Амре” мне дался очень нелегко.

- Дух артиста протестовал?

- Кстати, я пытался найти какой-то мистический контакт и даже побывал на могиле Амре перед началом съемок. Но как при жизни это был человек с непростой судьбой, так и фильм очень сложно продвигался: все время что-то шло не так, появлялись какие-то препятствия. Но самое ужасное, я чувствовал, как постоянно происходят вокруг интриги. Уже после старта проекта явственно ощущал, как меня пытались вытолкнуть из него. Я играл в кадре человека, которому мешали сплетни, зависть, доносы, и чувствовал, что все это повторяется в реальности. Как только гас свет на площадке, я понимал, что мои промахи записываются и докладываются, а рабочий процесс ничем не отличается от того, что переживал мой герой. Но я не могу сказать, что это особенность казахстанского кино. В России, Америке еще и похлеще бывает.

- Почему вы сказали, что слово “патриотизм” заезжено и обесценено?

- Потому что сейчас оно употребляется ежесекундно, звучит отовсюду и зачастую этим словом просто прикрываются. Говоришь по-русски - ты не патриот, девушка показала грудь - она не патриот. Еще лет десять назад у меня зашел разговор о патриотизме с одним умным человеком, и я услышал такую формулировку: корень слова происходит от патре - “отец”. Потому что мать мы любим сердцем и готовы ей все простить, а отца любим головой и можем высказывать свое несогласие в каких-то вопросах. Я люблю свой город, свою родину, хотя не люблю многое из того, что сейчас происходит, но от этого не становлюсь непатриотичным.

- Вы один из самых востребованных казахстанских актеров. Наверняка на семью остается мало времени...

- У нас с женой есть договоренность: если проекты идут подряд и занимают больше трех месяцев, во время которых мы толком не можем общаться, то я беру отпуск и мы уезжаем на море, чтобы отдохнуть и побыть вместе.

- А папа из вас получился строгий?

- Нашей дочке Умай три года. Это как раз один из кризисных периодов, когда человек пытается проверять границы. Недавно пришлось серьезно поговорить с ней и даже пригрозить, что больше не буду покупать подарки, если она не будет слушаться. Правда, делал это я еле сдерживая слезы, так трудно строжиться на маленькую девочку, которая на тебя еще и смотрит, как котенок из “Шрека”! Мне этот разговор дался тяжелее, чем ей. Так что, когда через пару дней она спросила, буду ли покупать ей подарки, я готов был воскликнуть, что весь мир могу положить к ее ногам.

- Есть у вас свои секреты, как нравиться камере, женщинам, окружающим людям?

- Наверное, это риторический вопрос, который решает каждый. Я очень много думал об этом, наблюдал разных людей и заметил, что у каждого этнического типа есть своя мимика, свой стиль выражения эмоций, реакции. Когда ты ведешь себя так, как не свойственно твоему типажу, то получается нелепо и смешно. Например, если азиат, живущий в Америке, ведет себя как типичный белый американец, это бросается в глаза, так что в любом случае надо сохранять свой тип и не пытаться подстроиться под кого-то.

Ксения ЕВДОКИМЕНКО, фото Романа ЕГОРОВА, Алматы,