Это не конец…

Разговор с заведующей отделением Алматинского городского центра паллиативной помощи Галиной КОТОВОЙ я начинаю со стереотипов. Почему-то мне кажется, что люди, узнав, где она работает, принимаются сочувственно качать головой: “Ох, Галя, как же тебе трудно, наверное”. Оказалось, не ошиблась.
- По-разному реагируют. Бывает и такое: “Да я ни за какие деньги туда не пошла бы!” - улыбается Галина Марьяновна. - Привыкла уже и всегда говорю, что центр паллиативной помощи мало чем отличается от обычного терапевтического отделения, разве что молодых людей у нас меньше. А про стерео­типы вы правы: говорят так, потому что для большинства хоспис - это конец. Но это не так, никто ведь не знает, когда он наступит. Да, у нас летальность больше, чем в других стационарах города, больных к нам везут тяжелых. Тем не менее многие выписываются: половина с улучшением, еще процентов двадцать - двадцать пять без них. Есть те, кто к нам периодически возвращается. Вот сейчас женщина лежит: лет пять назад в первый раз к нам поступила, подлечится - домой, потом опять сюда. Так что хос­пис - это не синоним смерти. Хотя почти двадцать лет назад, когда я пришла сюда работать, сама толком этого не понимала…

Галина Марьяновна работает в хосписе (так он назывался в момент открытия) со дня основания. Чего только не видела! Но говорить ни об этом, ни о себе не любит. Я сразу это чувствую. Она сидит напротив и улыбается, мягко, по-матерински, и рассказывает о своих буднях…
- Смерть - это всегда страшно. Вот лежит человек дома, родственники внутренне понимают, что он умирает… Вот-вот наступит этот момент. И они везут его к нам: боятся, что это произойдет дома. Не знают, что делать. А кто-то надеется: вдруг помогут? И мы принимаем таких больных, хотя сразу видим, что это финал болезни…
- Финал болезни. Вы не в первый раз произносите эту фразу. Слово “смерть” - табу?
- Нет, просто обычно я говорю так родственникам пациента. Я же не могу заявить в лоб: ваш папа или бабушка скоро умрет. Мы должны доносить до них эту информацию, но мягко, не травмируя. Часто ведь они надеются, что близкому человеку станет лучше (в поликлиниках или стационарах могут обнадежить: отвезите в хос­пис, там его подлечат, а потом к нам). Но мы видим, что уже ничего нельзя сделать. А люди живут иллюзиями.
- Пациенты?
- Нет, я о родственниках говорю. Больные - это отдельная тема. Есть те, которые воспринимают свой диагноз, другие видят все выписки и все равно: везите меня за границу, нужно пройти еще одно обследование… Человек всегда живет надеждой, и мы должны ее поддерживать. Мы не имеем права говорить: все, вам недолго осталось. Нет таких людей, которые морально были бы готовы к смерти. Даже если ты тяжело болен, все равно веришь. Я всегда привожу пример: вот бабулечки старенькие - тут хрустнуло, там защемило. Она и причитает: “Как же я устала! Поскорее бы умереть!” Но как только ей станет плохо, сразу же кричит: “Сестра! Сестра!” Ни одна не отмахнется: “Не подходите ко мне! Я буду умирать”. Не встречала я такого ни разу. И когда ты постоянно это видишь, происходит пересмотр ценностей. Ты особенно остро понимаешь: самое ценное, что у нас есть, - это жизнь и ею нужно наслаждаться.
- А к смерти отношение изменилось?
- Смерть и смерть как неизбежный процесс. Мне в этом плане не везло: я рано потеряла родителей, бабушку, и это плавно перешло в работу… Но ведь и радости у нас бывают: стало лучше пациенту, который поступил в тяжелом состоянии, выписывается - и нам хорошо. Мы и праздники отмечаем. Если человек болеет, это же не значит, что нужно наглухо задернуть шторы и неподвижно лежать.
- Вы привязываетесь к пациентам?
- Привязываемся, конечно (вздыхает), хотя надо стараться этого не делать. Тяжело. Нам ведь все равно расставаться. У нас долго лежала молодая женщина, Леной ее звали. Ее младшей дочке тогда было лет пять, наверное, а старшей 17. После развода Лена одна их воспитывала. Потом, когда ей стало совсем плохо, детей забрали родственники. Но, конечно, тяжко… Тут многие факторы… Молодая совсем. Около сорока. Жалко… (Умолкает.) И сама она была светлая. Вот есть же люди, которые заходят в комнату - и становится светло…
- Вы плачете? - я вижу, как ее глаза наполняются слезами.
- Да, поэтому рассказывать - это не мое. Пожалуйста, идите к Марине Рафаиловне.

- Потому мы и не любим давать интервью, девочка моя хорошая, - отзывается из другого угла кабинета, будто спасая коллегу, врач-терапевт отделения паллиативной помощи Марина РАХИМОВА. - Говорить о том, что мы переживаем, очень трудно. А нам лишняя тяжесть не нужна, мы о смерти двадцать лет каждый день говорим. Нет больше таких врачей. Так что романтики и подвига в нашей работе нет. Это обычная жизнь. Я вообще считаю, что главный герой в нашем учреждении - это молодой доктор Евгений Николаевич КОЖАЕВ, который устроился работать к нам и остался. По пять-шесть человек в год приходят, но больше месяца-двух не выдерживают. Психоэмоциональная нагрузка очень высокая, а зарплата ниже среднего. Вот я уйду в этом году на пенсию, Галина Марьяновна - в следующем. Нужны люди, которых мы обучим (мы ж, как земские врачи, занимаемся всем, находимся на стыке терапии, хирургии, онкологии, реанимации), но их нет… Говорю же: непростая у нас работа.

- Можно ли от нее отвлечься? - повторяет она мой вопрос. - Я переключаюсь на дом, где дочка и маленькая внучка. Стараюсь не думать о работе вообще. Мозг сам отключается. Можно этому на­учиться. Когда я пришла в хоспис, делать этого не умела. Тогда мне был 41 год. Опытный уже человек, двадцать лет проработала в психосоматическом отделении в больнице за 35 километров от Алматы. Все умела, все знала. Устала туда ездить - далеко, не видела, как дочь растет. Устроилась сюда. Случайно все получилось… Бог привел. Хотела отдохнуть. Отдохнуть! И буквально через неделю поняла, что мне тяжелее, чем раньше: я была не готова к тому, что люди умирают. Умирают прак­тически ежедневно. Мне дали четырех онкобольных в терминальной стадии. Сегодня я понимаю: всего четырех. Мне хотелось их реанимировать, я писала длиннющие листы назначения, по инерции пыталась всех спасти, хотя уже ничего нельзя было сделать. И первые два месяца, когда умирал кто-то из пациентов, уходила под лестницу (там было укромное место) и плакала. Рыдала от души! Мне жалко людей! Или за перевязкой наблюдаю и вижу: рана такая, что видны внутренние органы. И я опять иду плачу, потому что жалко. Однажды меня, рыдающую, увидела директор. Она подошла: “Марина, если ты не прекратишь плакать, лучше увольняйся - у тебя уйдут на это все силы”. А их нужно оставить и на работу, и на собственную жизнь. Да, надо уметь абстрагироваться. И, к радости моей, я этому научилась. К смерти можно привыкнуть. Конечно, и сейчас жалко. И сейчас мурашки бегут по коже. И вообще, когда их не будет, нужно уходить из этой профессии. Но я больше не плачу, потому что поняла: я пришла сюда не для того, чтобы вылечить больного, я пришла, чтобы ему помочь.

- Никогда не жалели о том, что так случилось?
- Не жалела и не жалею. И работать хочу! Вам, наверное, сложно это понять. Вот иногда привозят больного, а он цвета, как баклажан. И кажется, сейчас умрет, потому что задыхается. А ты знаешь сек­реты: это ведь искусство особое - паллиативная помощь. Когда ты видишь, как этот больной на следующий день розовеет, а потом уходит на своих ногах домой - это и есть маленькое чудо. Понятно, что болезнь мы не вылечили, но продлить жизнь на час, сутки, неделю, две - это огромное счастье. И чудеса у нас бывают. У меня был пациент - грузин, молодой, красивый мужчина. У него была запущенная опухоль, настолько, что его не брали на операцию. Говорили: поздно. Он попал к нам. Высокая температура, ничего не ест, худющий… Буквально через пять дней после правильно подобранной терапии он стал приходить в себя: снизилась температура, прошла тошнота, появился аппетит. И на глазах человек из худенького и истощенного превращался в розовощекого и красивого. Выписался. Пошел к своему урологу. Тот его не узнал. Взял на химиотерапию, потом удачно прооперировал, и этот человек живет по сей день. Сейчас уехал в Грузию, как-то прислал мне вино в глиняном кувшине. Пусть он один из тысячи, но это то, ради чего я работаю. Если бы не я, он бы погиб. Это не к тому, что я самая лучшая. Это просто мои ощущения. Вроде мелкая задача, не какая-то высокотехнологичная операция, но мы благодаря командной работе (я это подчеркиваю, потому что весь коллектив в этом задействован) можем спасти человека, облегчить его страдания. Хоспис - это альтернатива эвтаназии. Здесь обезболят, успокоят, сделают все, чтобы качество жизни улучшилось, пусть и на короткий период. И до последнего пациенты будут заглядывать тебе в глаза и искать поддержки, а мы должны вселить надежду. Редкий (один из тысячи) человек смирился и готов уйти в мир иной. Никто не хочет умирать, и правильно делает. А это место, эта маленькая больница на сто человек, - спасение для них. Вот я для вас стихи, посвященные хоспису, приготовила. Я с детства пишу. Но сейчас редко, только когда меня что-то вдохновляет.
- Если стихи о хосписе, значит, работа вас и вдохновляет?
- Конечно, зайчик мой (и со всеми она так: зайчик, рыбка, птичка. - О. А.). Если бы она не вдохновляла, что тут делать? Я занялась бы чем-нибудь другим: вязать, шить стала, парить-жарить или просто сидеть с внучкой. Работа - это искусство, это чудо… Ага, уже больные поступают, мне нужно бежать…
…И она уходит. И я слышу, как в ее кабинет входит бабулька лет под восемьдесят, которая привезла в хоспис мужа: он тяжелый совсем. Но ни Марина Рафаиловна, ни Галина Марьяновна никогда не скажут этой сухонькой женщине: “Все, это конец”. Они усадят ее напротив и долго будут спрашивать о том, как давно он болеет, есть ли кто из родственников, кто сможет сейчас ее поддержать, и, конечно, сделают все, чтобы ее муж все же вернулся домой…

Оксана АКУЛОВА, фото Владимира ЗАИКИНА, Алматы