Портрет за спиной

О том, что Ирина Алексеевна САВОСТИНА сейчас в непростом положении, я узнала случайно. Делала интервью с другим человеком, заговорили о стариках, вспомнили про нее - защитницу всех пенсионеров, ту, что не боялась рубить правду-матку, смачно пересыпая ее крепкими словечками. Оказалось, что и ей самой сейчас не помешала бы помощь. Созвонились. Она согласилась встретиться.

- Я с фотографом буду, - предупреждаю Ирину Алексеевну на всякий случай.
- Ты что, с ума сошла? Не в том я сейчас виде, чтобы меня фотографировать. Архивные снимки возьмите.
Спорить бесполезно.
Возле двери приходится долго ждать, пока она меня встретит, передвигается Савостина с трудом и поэтому уже почти год не выходит из дома. Здороваемся. Прохожу в квартиру. Чистенько. Уютно. Да и сама она выглядит - дай бог каждому в 83 года. Конечно, уже нет той силы и напора, что прежде, ноги еле ходят, болячки не дают покоя...
- Ирина Алексеевна, все не так плохо, как вы говорили. Вы еще бодрая...
- Куда уж, - льстить самой себе она явно не привыкла. - Это я к твоему приходу принарядилась.

***

Поговорить я пришла о ней. Но не о Савостиной-общественнице, лидере движения “Поколение”. Да, за ней шли тысячи людей, перед ней открывались любые двери, около нее старались засветиться те, кому хотелось завоевать авторитет. Сейчас офисом стала ее квартира, дверь в которую прак­тически не закрывается. К ней все так же приходят посетители, ее балкон завален папками с документами и жалобами. Кажется, эта женщина до последнего будет пытаться влезть на баррикады. Но меня интересует другая Савостина - человек, который много лет помогал окружающим, а теперь сам оказался в непростой ситуации.
- Мне не стыдно за те 23 года, которые я руководила “Поколением”, - говорит с надрывом. И снова не о себе.
И я в который раз пытаюсь перевести разговор с общественно-полезного на личное. Про то, что ей нужно лечить ноги, но где и как, пока непонятно. Про социального работника, которого Савостиной не дали, потому что у нее в Алматы есть сын.
- Он сам в непростой ситуации, - объясняет и снова переключается на чужие беды.
- У вас ведь у самой проблемы со здоровьем, - опять пытаюсь вывести беседу в другое русло.

***

- Летом меня привезли в больницу. Я отлежала там десять дней. Что мне сделали? Да ничего. Дали выписку: колоть витамины, а мне обезболивающие нужны, - горячо, хлестко говорит, как в старые времена.
С годами можно растерять здоровье, но не темперамент.
- Я врачу говорю: пусть меня осмотрит невропатолог. А он в отпуске. Потом смотрю, мою соседку по палате повезли к платному консультанту. Кто все это придумал? При Сталине их бы всех расстреляли, - говорит Савостина.
Образ Иосифа Виссарионовича всплывает в нашем разговоре уже не в первый раз. Не знала, что Ирина Алексеевна его поклонница.
- Просто вы помните только хорошее. Но ведь, если честно, много тогда и плохого было.
- Что ты нехорошее помнишь из советского времени?
- Самое безобидное - пустые прилавки.
- Это уже как раз при перестройке было, моя голубушка. Вот смотри, это Сталиным подписано - постановление о снижении цен на продукты.
Смотрю. На обложку общей тетради приклеена ксерокопия документа, датированного 1950 годом и подписанного генсеком. Не выдерживаю и спрашиваю:
- Сталин ваш кумир?
- Да. Вот он висит.
- Вижу.
Сразу заметила этот порт­рет у нее за спиной. Большой. Советская латунная чеканка.

***

- Я прожила такую жизнь, что извини, - вздыхает. - Семь лет мы с семьей жили на Колыме в разных поселках и городах. Отец у меня работал в органах, был начальником лагеря. Мать была коммунисткой высшего класса. Более того, мать-героиня - 12 детей. Мы жили рядом с зэками. Концерты для них давали. Помню, привезли нас в женский лагерь. И одна зэчка взяла меня, прижала к себе крепко-крепко и нюхает, нюхает... Это я потом поняла: хотела вспомнить, как ребенок пахнет. А над тумбочкой у нее вышивка. Красоты необыкновенной. Тогда у нас не было ни телевизоров, ни радиол. Зэки пели песни, а мы, дети, их слушали. До сих пор слова помню.
Читает стихи. Про Колыму, про страшный проклятый край, откуда, кажется, нет обратной дороги. Умолкает ненадолго. Я не мешаю, боясь вторгнуться в воспоминания.
- Я видела, как жили эти люди. Идеально чистое белье. Тепло. Нары. А что потом писал СОЛЖЕНИЦЫН? Что на Колыме замерзшие трупы лежали чуть ли не штабелями. Вранье! Не было такого, - и снова мне кажется, что я оказалась рядом с извергающимся вулканом.
- Подождите, вы хотите сказать, что зэкам было хорошо на Колыме? Что-то я вас не пойму.
- Да.
- Вы же сами только что мне рассказывали про несчастную женщину, которая вас нюхала. Вы же должны понимать, сколько ни в чем не повинных людей там сидело. Вам всех их не жалко?
- Хорошо, что их сохранили, иначе их бы убили на войне. Зэки просились на фронт. Война для них была... я не знаю, что. А их в лагере держали, не отправляли, потому что японцы на нас с другой стороны давили. На севере тоже должна была быть какая-то защита. А мой отец спас их, когда не отправил на фронт. Знаешь, мы общались со всеми без ограничений, и все были равны. Там было много интересных людей.

***

У меня своя история. Своя семья. И своя, как сейчас говорят, родовая память. Я правнучка и внучка людей, по которым от души прошелся советский каток. Я не могу спокойно воспринимать то, что она говорит. Завожусь. Спорю даже. Хотя потом понимаю: то, о чем говорит Ирина Алексеевна, - это ее история. Ее семья. И ее родовая память. Но в тот момент пытаюсь возражать...
- Вы меня просто поражаете. В том-то и дело, что вы видели этих, как вы говорите, интересных людей в лагерях! Как вы можете после этого быть поклонницей человека, который и отправил их на Колыму?
- Как? А я тебе скажу, как! Это не Сталин их отправлял.
- Его приспешники. Какая разница? Что, Сталин не видел ГУЛАГов по всей стране?
- А разве они были по всей стране?
- Конечно, в Краснодарском крае ГУЛАГа не было. Но вся Сибирь, Север были застроены лагерями. Они появлялись в тех местах, куда люди по доброй воле не поедут.
- Я тебе скажу только одно...
Тут она отвлекается на секунду. Берет со стола обычную, как многие носят, бордовую перчатку из ангоры и натягивает ее на правую руку...
- Знаешь, у меня эта рука немеет, - тихо произносит. - В 1942 году нас пригласили на елку в Дом культуры имени Горького в Магадане. Тогда мы уже голод познали. Хлеба не ели. Картошка мороженая. Лук сухой. И вот пришли мы туда. Елка! А на елке - игрушки! Яблоки висят. Откусить бы - а они ватные. Никаких хороводов и песен. Нас повели в зал и показали фильм про войну. А когда мы оттуда вышли, каждому дали пирожное. Настоящее. С кремом. Представляешь? В то время, когда хлеба не было! Я его от Дома культуры несла вот так - зажав двумя пальцами.
И она показывает мне этот жест. Перед глазами картинка: зима, ветер, маленькая девочка...
- С тех пор у меня эти пальцы обморожены, - продолжает. - Так что мне есть, что вспомнить. Отец вроде большой начальник, но у него не было фашистских замашек. Придут зэки к нам дрова пилить - он всегда их за стол с нами посадит, спирту нальет согреться. У нас лет шесть жил Иван Степанович Усов. По дому помогал вместо домработницы: стирал, готовил, убирал. Баб-то из лагеря не выпускали, берегли. А он у нас жил как свой. Десять лет ему дали за то, что он украл десять колосков пшеницы.
- Это нормально?
Но она, кажется, не слышит моего вопроса и продолжает...
- У нас в Хандыге был врач-армянин - славился на всю Колыму. Аристакесян Ваграм Авакович. Всегда ходил в белоснежных рубашках, в галстуке. Он у моей матери роды принимал, когда она близнецов рожала. Много там интересных людей было. Очень много. Ивана Усова мы с Колымы вывезли, когда сами оттуда уезжали. Отец добился, чтобы ему срок сократили. В то время все было по карточкам. Мать брала какие-то вещи и часть из них отдавала этому Ивану Усову. Помню, плюшевый полушубок, шелковые чулки со стрелочками. Постепенно у него набрался полный чемодан. Он на нем сидел, когда мы трое или четверо суток ехали в Хандыгу. Не помню, где именно, но этот чемодан у него украли. Тогда я впервые видела мать такой злой. Она хотела, чтобы он домой, к жене и двум дочерям приехал с подарками, чемодан этот лет пять собирала... Все равно дали что-то с собой. Вот ты говоришь, сколько невинных людей! А разве сейчас мало сидит зазря?

***

Я пробыла у нее больше двух часов. Сначала мне казалось, что разговор не получился. Честно сказала об этом Ирине Алексеевне. Она и сама это почувствовала - согласилась. Распрощались. Пришла я за одним, а вышла совершенно с другим - с ее воспоминаниями, спорными, порой страшными, ее личными. Сталин-то не у нее одной до сих пор висит на почетном месте.

Оксана АКУЛОВА, фото Владимира ЗАИКИНА, Алматы